19 июля, 2017 
adminGWP 
фото: Сергей Иванов
— Сергей Борисович, вы оказались очень благодарным певцом: другие видят только себя, а вы храните в памяти каждую крупиночку из жизни ваших потрясающих коллег, передаете это знание.
— А как иначе? Вон, великий дирижер, пианист, композитор Светланов… сколько с ним связано. Как он однажды про меня сказал, прослушав какую-то запись: «Надо же, какой интересный певец, из любого г…а сделает музыку». Он посвятил мне свои пушкинские романсы. И вот приближается концерт, премьера, надо репетировать, и он говорит: «Сережа, что за вами прислать — белый «Мерседес» или золотистый «Вольво»?» Сошлись на «Вольво». Я приехал на дачу, мы гуляли, он показывал свои рыбацкие угодья, стали репетировать; Евгений Федорович сыграл на рояле романсы, а Нина, супруга, была нашим единственным слушателем. «Ниночка, ну какое у тебя впечатление?» — спрашивает у нее Светланов. А она: «Сережа-то в полном порядке. А ты играешь как… (обидное слово), как ты с такой игрой на сцену выйдешь?». — «Ниночка, да ты не расстраивайся, у меня еще десять дней; я буду каждый день по 5–6 часов заниматься, тебя не подведу!».
— Я вижу у вас кассеты с записями Светланова. Невероятная ценность…
— Нина подвиг совершила, что заставила Светланова наговорить на магнитофон, на 19 кассет, всю свою жизнь. На пленке даже слышно: «Девочка моя, как ты меня замучила (более веское словцо)!» — мол, надоело ему о себе рассказывать. А она в ответ: «Это я замучила?! Иди, и пока 40 минут не запишешь, обедом кормить не буду!». И теперь эти кассеты у меня, я когда послушал, понял: это такое богатство, что я срочно обязан делиться с людьми. Написать книгу. Это так важно еще раз услышать из его уст, что все должны работать на композитора, если речь, скажем, идет об опере, — и режиссер, и сценограф… А то, во что сейчас оперу превратили: Кармен поворачивается к залу, снимает трусы, розой проводит по своему месту и затем дарит Хозе…
— Я очень дружен с Ниной Александровной, все знают, что финал жизни Евгения Федоровича был очень тяжелым…
— Светланов — мужественный человек. Когда его уже «под занавес» оперировали, ему фактически всё мясо убрали, одни кости остались на ногах. И все равно он в Лондоне стоя проводил репетиции, испытывая сильные боли. И не присел ни разу. И мало кто знает о таком эпизоде, сейчас расскажу. Он всегда считался с Ниной, она ему говорит: «Сейчас будет химия, облучение, тебя вылечат…» А он ответил тихо: «Я первый раз в жизни с тобой не соглашусь. Это отнимет у меня последние силы. Я должен закончить свою работу. Никаких облучений и никакой химии». Он ничего не делал. И дописал свою знаменитую антологию русской симфонической музыки, ни одной ноты не пропустил.
— Да, есть жены, в чем-то «сделавшие» своих мужей. Это и Нина Светланова, и, наверное, Ольга Доброхотова…
— Да, я очень давно знаком и с ней, и с мужем ее Владимиром Ивановичем Федосеевым. Вы правы: и Нина, и Оля — обе имели огромное влияние на мужей. Обе их держали в ежовых рукавицах. Над Федосеевым, когда он встал за пульт БСО (а пришел он из оркестра народных инструментов), поначалу издевались в статьях: «а почему скрипачи не кладут ногу на ногу, как балалаечники?» — но потом он доказал свою дирижерскую силу, мощь… И Оля сыграла в этом очень существенную роль.
— Вы один из первых стали петь модернистов: Денисова, Губайдулину… Но это могло и подкосить вашу карьеру.
— И Денисова, и Губайдулину, и Валю Сильвестрова, меньше Шнитке. Вы представляете себе время? Геннадий Рождественский записал с горьковским оркестром Первую симфонию Шнитке, и если студентов заставали за прослушиванием этой симфонии, то их тут же исключали из консерватории. Вот так жили. Например, когда дирижер Аранович уехал навсегда в Израиль, тогдашний председатель Гостелерадио, небезызвестный Лапин, приказал размагнитить все его записи. Это как сжигать книги во времена инквизиции. Так и Софии Губайдулиной тяжело приходилось. Вспоминаю, как я пришел к Дмитрию Кабалевскому — он все время на секретариатах в Союзе композиторов выступал, говорил, что такие, как София, — это тупиковый путь развития музыки, «модернистские выверты». А я, когда мы с ним совсем подружились незадолго до смерти, принес ему «Рубайят» Губайдулиной — это кантата на стихи Хакани, Хафиза и Хайяма.
— Неужели он согласился прослушать?
— Согласился. Говорю ему: «Сегодня, Дмитрий Борисович, ликбез у нас будет. Послушаем Софию…». И я смотрю — у него даже слезы на глазах: «Жалко, что раньше я этого не слышал: Софочке жилось бы полегче и я не сказал бы многого, что я про нее говорил…». И когда я приходил на первые авторские концерты Губайдулиной — это было совершенно не факт, что они вообще состоятся. Появлялся такой Роберт Симонов, парторг ЦК при Союзе композиторов, — тихий человек, на военном дирижировании преподавал, ноты знал, но его другое интересовало. Он говорил всегда: «Разрешите ноточками поинтересоваться». А там такие слова были: «О судьба, ты насилье во всем утверждаешь сама… благо — подлым даришь ты, а горе — сердцам благородным». И этот Симонов щурит глаз: «Это вы на кого тут намекаете?». Я отвечаю: «Это классика, это такие поэты, Хайям…» А он не унимается, тихо так говорит: «Вы что, меня за идиота держите? Вы еще вспомните обо мне». И десять лет он не подписывал мое первое звание заслуженного артиста: мол, Яковенко не наш человек, он модернистов пропагандирует. К вопросу о карьере.
— Губайдулина все перетерпела и… победила.
— Да, сейчас Сонечка — один из ведущих композиторов мира. А я помню, в какой нищете она жила. Полной! В однокомнатной квартире на Преображенке, там только пианино и облезлый шифоньер допотопный. И почти голодала. Говорила: «Вот мне балет на льду заказал сюиту, но не думайте, что я себе изменила, — я написала в своем духе, и они мне заплатили 1000 рублей. Я это растяну на год и смогу спокойно работать». Она яблоко могла себе позволить в день, бутылку молока, выходила на поклон в одной и той же штопаной белой кофточке и в лоснящихся брючках бостоновых. Человек с абсолютно железной волей. Никогда не шла ни на какие компромиссы; все ее давили, сколько концертов поотменяли, но не задавили ее талант…
— Она дотошно вела репетиции?
— Она нет. Есть композиторы, которые совершенно тебя не мучают на репетициях; знаете, как Товстоногов, как утверждают, ни одного своего спектакля не смотрел — уже следующим был беремен, а есть которые въедаются во всё. Вот Валентин Сильвестров как раз такой; относительно недавно был его концерт с пианистом Любимовым, так его задержали минут на 25, потому что Валя учил Любимова на рояле играть — «это не то, это не так». И я помню, как много лет назад мы с ним записывались на «Мелодии»… он требовал от меня: тише, еще тише, еще максимально тихо, и в итоге отдел технического контроля просто зарубил эту запись.
— Вы подмечаете в великих людях самую суть, не размазывая умные выражения…
— Это как захожу я однажды летом в ресторан Дома композиторов, а там, смотрю, знаменитый дирижер Юрий Силантьев сидит. Мрачный. Суп ест. Он же сделал себе карьеру на эстрадном оркестре, а в консерватории висел на золотой доске как скрипач, с отличием окончил. Спрашиваю: «Юрий Васильевич, что вы в такую жару в Москве?». — «Да, — отвечает, — этот (нехороший человек) Подгорный ничего лучше не придумал, как в 30-градусную жару вызвать народных артистов и грамоты нам вручать». — «Ну это же такое событие, это надо отметить!» — «Сережа, что отмечать? Когда я был концертмейстером первых скрипок у самого Самосуда, я был… человек. А сейчас я г…о». Такая вот самооценка потрясающего дирижера… Всё было с великими — от невероятного взлета духа до полнейших курьезов… Помню, пришел на запись к одному запойному дирижеру, а мне говорят: «Иди домой, записи не будет, он валяется в луже у Тишинского рынка».
— У вас выходит книга за книгой, еще светлановский архив…
— Все эти люди меня невероятно обогатили, сформировали мировоззрение и художественную эстетику, и я надеюсь, мои личные воспоминания будут интересны всем ради более глубокого познания природы таланта…
Опубликовано в рубрике