Хроника новостей

Фото из личного архива.

— Расскажите о вашем новом произведении «Dona nobis pacem» («Даруй нам мир»), которое вы собираетесь показать на своем юбилее в Большом вместе с казанской труппой. Ведь это не совсем балет?

— Да, это нечто совсем новое не только для меня, но, как мне думается, и для всего мирового театра. За свою жизнь я никогда не слышал (и тем более не видел), чтобы Месса исполнялась на сцене музыкального театра с участием всех его компонентов: хора, солистов, оркестра, балета. Я мечтал о постановке этого грандиозного произведения, созданного человеком в музыке, несколько десятилетий. Это — божественная музыка для меня не потому, что ее первоначальное назначение культовое, религиозное. А именно потому, что она божественно воздействует на слушающего ее, образовывает, возносит к вершинам, о которых человек мог только догадываться. Может быть, еще и поэтому она названа потомками Высокой Мессой. В 80-х годах я обсуждал с очень влиятельными людьми в Италии постановку Мессы в Ватикане — на площади Сан-Пьетро, со всем анклавом, с участниками и солистами со всех уголков планеты, хотел, чтобы действо это транслировалось на все страны мира и люди почувствовали, что мы едины, нет границ между расами, национальностями, религиями.

Помню, что мы с Катей тогда получали вместе с Франко Дзеффирелли Международную премию мира в Риме. И тогда все, с кем я говорил, заинтересовались этой идеей, сказали «прекрасно, нужно делать», но шло время, и дальше слов дело не пошло. Когда я делал свой фильм «ФУЭТЕ», я решил использовать части этой великой музыки, но мысль поставить Высокую Мессу целиком никогда не оставляла меня. Время от времени озвучивал свою идею в нескольких театрах, включая Большой. И вот случайно в разговоре с директором Татарского оперного театра Рауфалем Мухаметзяновым я обмолвился об этой мечте. И вдруг услышал: «А давайте попробуем поставить ее у нас?». Это было настолько неожиданно для меня; помнится, я сказал что-то типа, что это сложно и дорого, что нужно послушать хор и оркестр. Но как только услышал хор Татарского театра, оркестр, мне стало ясно, что, может, только здесь я и смогу превратить в реальность мою заветную мечту.

Декорации здесь грандиозные и очень символические (художник — В.Герасименко), в компьютерном дизайне в 3D (Д. Герасименко) использованы рисунки необыкновенной художницы-философа Светланы Богатырь, живущей ныне во Франции. Когда я ставил его, думал об обобщающих образах человечества, о каждом человеке и вдруг поймал себя на мысли, что спектакль в том числе и обо мне. Мой жизненный путь, как у миллионов других, — рождение, радость познания, любовь, ссоры, разногласия, невосполнимые утраты и возрождение.

Фото из личного архива.

— Как вы относитесь к тому уникальному состоянию нашего балета, когда почти во всех уголках страны существуют труппы классического танца? В отличие, к примеру, от родины этого искусства, Франции, где классику танцуют только в двух городах — Париже и Бордо?

— Франция — одна из очень немногих стран в мире, в которой классический балет был также «впереди планеты всей». Жаль, если они забывают об этом. Впрочем, пока жива школа классического балета во Франции — а она прекрасная, — опасаться, что классический балет умрет, не стоит. Что касается широкого распространения современного танца, то это вполне нормально: заниматься модерном может практически любой, обладающий желанием, хоть какой-то музыкальностью и подвижностью. В отличие от классического балета, в который и попасть-то могут лишь избранные, с определенным набором физических данных, музыкальностью, органикой. И учиться классическому балету нужно долго, отдавая всего себя каждый день многие годы. В этом смысле современный танец — либерален, его каноны не так строги. Но хорошо, что многие люди получили возможность выразить себя в пластике. Что касается нашей страны (а я езжу много и по нашей стране, и по СНГ), уверяю вас, и у нас в современном танце есть очень талантливые исполнители и хореографы, ничуть не хуже зарубежных. На своих талантливых нужно больше обращать внимания и давать им возможность развивать свое творчество.

— Я знаю, что вы пишете стихи… Будете ли вы их публиковать, издавать сборник? И есть ли сходство у поэзии, по вашему мнению, с хореографией? Ведь первые придворные балеты были связаны как раз с декламацией стихов, как это было у Ронсара и поэтов «Плеяды»…

— Я, как вы, наверное, слышали, из тех людей, которые приветствуют слияние многих видов искусств. Я читал стихи Шекспира на итальянском и Пушкина на русском в спектакле «Долгое путешествие в Рождественскую ночь», где я играл Маэстро Чайковского в Римской опере. И потом мы так же поступили с прозой-дневниками Нижинского в спектакле «Дягилев-Мусагет», где я играл Дягилева и Нижинского. Или вот мы сделали с современными хореографами из России, Украины и Беларуси две мои творческие мастерские: одна на тему Андрея Платонова в Воронеже и другая по Виктору Астафьеву в Красноярске. Это была высокая проза, решенная языком современной хореографии, и там я читал отрывки из Платонова и Астафьева. Что касается моего собственного поэтического творчества, то к юбилею выйдет новая книга стихов «Между Да или Нет», где собрано 100 стихотворений разных лет.

— Свои балеты вы ставите по всему миру. Есть ли желание что-то сделать для Большого и приглашает ли вас ваш родной Большой театр к сотрудничеству?

— К сожалению, за 15 прошедших лет я ни разу не получил ни одного приглашения что-то сделать в родном театре. Ну что ж! Зато у меня много работы в других театрах и страны, и мира. С другой стороны, я благодарен Большому театру за то, что возглавляемый мной Фонд Улановой мог совместно с театром провести и столетие Галины Сергеевны, и юбилейный вечер Кати Максимовой.

Фото из личного архива.

— Давайте немного вспомним ваше директорство в Большом. Как вы считаете, какие ошибки вы тогда сделали? И что считаете положительным в вашей деятельности на этом посту?

— Положительное оценит время. А я знаю, в каком состоянии я театр принял и в каком оставил его следующему директору. И это все было в условиях 90-х, когда по сравнению с другими мировыми театрами наше финансирование выглядело, мягко говоря, скудным. Что касается ошибок… наверное, был слишком либеральным, мягким и открытым. Но тут уж ничего не исправишь — я такой, какой есть.

— В России вас и Юрия Соловьева, на Западе Нуреева и Барышникова считают мастерами, которые больше всего повлияли на развитие мужского классического танца в ХХ веке. Каким вы видите его состояние сегодня? Есть ли танцовщики, творчество которых вам интересно, вы к ним присматриваетесь?

— На развитие мужского танца в нашей стране повлияло много замечательных танцовщиков, и прежде всего Мессерер, Чабукиани, Ермолаев. А талантливые танцовщики есть сегодня и будут всегда. Время идет, эстетика и техника танца меняются, и то, что пятьдесят лет назад могли и делали лишь единицы, сегодня технически исполняют многие солисты. И все же даже среди этого возросшего технического уровня есть выделяющиеся танцовщики. Жаль только, что все реже встречаю артистов музыкально и драматически наполненных на балетной сцене, но это, наверное, тоже веяние времени.

— Несколько лет назад вы говорили, что хотели бы взяться за мемуары, да время не позволяет… К этой идее вы так и не вернулись, ведь со столькими замечательными людьми в жизни встретились?

— Вот-вот (смеется), меня все постоянно подгоняют: ну когда же начнешь писать? А я все откладываю, все кажется — есть еще время. И фильм, который затеял грандиозной сагой, стоит на полпути недоделанный. Каждый раз говорю себе: вот пройдет этот спектакль — и начну. И так продолжается уже многие годы. Но, может быть, вот юбилей в Большом пройдет, пройдут выставки, отдохну, и с новыми силами что-то еще удастся сделать.

— Многие из балетов, вошедших сегодня в золотой фонд Большого театра, ставились именно на вас. И говорят, повторить те образы невозможно, хотя много танцуют «Спартака», «Ивана Грозного»… Не было ли у вас желания когда-либо поработать с новыми исполнителями ваших ролей?

— Ну, во-первых, повторять те образы не нужно никому. Каждый танцовщик, артист на сцене создает свой уникальный образ (если он большой, настоящий артист, конечно). А во-вторых, у этих балетов есть автор-создатель, который видит, как и кто лучше будет репетировать созданные им роли в его балетах. Внутри себя я отмечаю, конечно, каждый раз, если вижу ошибки у какого-то исполнителя названных вами ролей, и, наверное, мог бы помочь им что-то сделать лучше. Но я уверен, видят это и другие педагоги-репетиторы, которые работают с этим артистом.

— Известно, что тогдашним руководством Большого на вас были наложены «санкции», когда вы по-своему исполнили партию Ивана Грозного… Имеет ли право артист, по вашему мнению, в рамках предложенной хореографии интерпретировать партию по-своему?

— Вы, наверное, имеете в виду случай со мной в «Иване Грозном», когда я спонтанно снял маску в сцене опричнины раньше времени. Сейчас я могу сказать, что тогда был не прав. Если автор жив, то, конечно, в принципе неправильно без разрешения автора что-то кардинально менять. С другой стороны, в истории бывали случаи, когда именно артисты неожиданно для самих создателей находили какие-то точные решения той или иной мизансцены, новые движения. Лично я сам, как хореограф, очень люблю, когда артисты предлагают мне свои находки и решения, творчески подходят к созданию роли. Главное, чтобы артист умел тонко чувствовать, в каком направлении мыслит автор, чтобы, не нарушая замысла и атмосферы спектакля, предложить свое решение. И для меня важно, чтобы такое предложение всегда шло в сторону усложнения, а не упрощения.

Мой с Ермолаевым «Дон Кихот» 1962 года был ведь тогда революцией, а спустя лишь несколько лет его уже повсеместно танцевали именно так, указывая на афишах классическую хореографию Петипа — Горского. А сколько до меня внесли своего Ермолаев и Чабукиани? Развитие мужского танца шло во многом за счет талантливых исполнителей, которые вносили что-то свое, найденное на репетициях и в классах.

— У вас очень интересные живописные работы, их отличают проникновенность, душевность… Вы рисуете с детства? Это какая-то отдушина? Способ переключиться на другое? Помогает ли вам изобразительное искусство в вашем творчестве?

— Рисовать я начал с самого детства, и всегда меня притягивал этот вид творчества. Потом, подростком, попал в летний лагерь художников, где удалось немного поучиться с юными мастерами на пленэре. И, конечно, многое мне дали мои друзья — талантливые художники, в мастерских которых я проводил много времени, учась у них этому удивительному искусству. Так что, хотя я не ходил в специальные учебные заведения, учился я всегда и везде: и в художественных галереях мира, и по удивительным книгам великих живописцев, и у моих современников. Конечно, пока танцевал и потом, когда был директором, писать красками удавалось лишь изредка. Но зато после 2000-го появилось больше возможностей и времени. Я пишу практически каждый день. И, пожалуй, сегодня могу сказать, что не могу без этого. И это не способ переключиться на другое, это тоже есть мое творчество, моя потребность так выразить свое душевное состояние, свое видение мира. Теперь, когда уже десять моих спектаклей прошли в моих живописных декорациях, создано более 1000 полотен, состоялось уже около 20 моих выставок, это давно вышло за рамки простого увлечения. Это стало еще одним делом моей жизни.

— В своем последнем интервью «МК», за несколько месяцев до смерти, Екатерина Максимова говорила, что верит в судьбу. «Вот так случилось, что мы с Васильевым поступили в один год в хореографическое училище, — говорила она, — а ведь могли бы вообще никогда не встретиться». А вы верите в судьбу?

— Не задумывался над этим. Наверное, в большей степени я верю в случайные совпадения.