Хроника новостей

Но это редкость, сегодня чаще все какое-то форматное. — Еще интересно поговорить про цвет. И, конечно, я рад за наших замечательных операторов. Эстакад, огней, чего-то еще. Они ничем не отличаются друг от друга. Последние лет двадцать русское кино вслед за мировым пытается приблизиться к идеалу копирования действительности. "Бумажный солдат» — это понятно. У нас же весь бизнес — как правило, он кровавый. А в случае с «Облаками…» — это была наша попытка стилизовать эпоху. Было в этом какое-то рабское отражение действительности, а за ним не было ни образа, ни энергии, ни живописи, ни настроения, ни поэтики. Будто из них весь воздух вышел. Оно может длиться пятнадцать лет, может два года, а может две недели. Мне просто показалось, что она настолько одинока, что ей с памятником легче разговаривать, чем с человеком. Среди них даже попадаются те, у кого что-то относительно получается. А колонны?» Так вот, нашего героя от всего этого тошнит, и я его понимаю. Я пытался сделать полифоническую картину. Потому что действительность — это не цвет стены соседнего дома, а твои эмоции, ощущение от времени, настроение. Дальше, видимо, что-то случилось у него с нашим государством. Мне даже нравится, когда люди блюют. Такого не бывает!— Это непонимание целого поколения. — А что было не все равно?— Очень многое. Все они в прошлом — тонкие люди, но с возрастом изменились. Я старался через цвет поймать художественный образ. Нам просто был нужен тонкий надломленный дом прекрасного дизайна. Мне кажется, это ей добавляет что-то. Попытка поймать ощущение времени, разных эпох. А человека, который в этом участвовал, теперь мучают головные навязчивые сны. Мы постепенно превращали фильм в унылую историю про очередной постсоветский город. Они выглядят по-другому. Суета, деньги, каждая съемка рекламного ролика, каждая гадость что-то у тебя отбирает. Мы же специально нарушали все правила. В них герои долго сидят, молчат, потом что-то говорят, потом опять ничего не происходит. Это приводит к тому, что в каждом втором в кадре сидят не актеры, ездят в поездах метро, долго жрут и пьют. И наконец, очень круто, что выиграли Россия и Украина (Михальчук родом из Украины, а Привин — из России, — Н.К.). Там он умер. Но редко. Замечательный тонкий человек. Поэтому возник Луи Франк. Столько было моментов, когда нам казалось, что мы не сможем закончить. Поэзия Бродского потому и поэзия, что он не описывает в пяти четверостишиях, как себя ощущает козявка в носу. Зачем делать вид, что это не так? В беседе с заказчиком они все говорят одно и то же: вы так устаете, вам нужна зона, где вы сможете собраться с мыслями, побыть наедине с собой. Инвестор уехал за границу. Сколько людей обещало помочь и пропадало. Заказчики кивают, а потом: «Слушайте, а фонтан можно? С точки зрения драматургии это попытка повторить 19 век русской классической литературы. Сделать вид, что их нет? И если мы выйдем на улицу любого из них, допустим, Екатеринбурга, то обнаружим довольно много цветов. Не хватает бурления жизни. Тут же у них начали это все отжимать, пугая прокуратурой. Но при этом мужик, видимо, был приличный. Обаятельных мало, на мужиков похожих мало. — «Гарпастуму» когда-то шло на пользу наше знание о том, какая трагедия разворачивается за пределами фильма, пока внутри него молодые герои беззаботно гоняют мяч. А наследнице нравится этот дом, но она должна принять решение: либо она все продает, либо этим занимается. Я не верю в яркие цвета в исторических фильмах. — При этом у твоего отца, Алексея Германа-старшего, в кино герои и блюют, и испражняются, и все это как раз для того, чтобы выглядеть максимально правдоподобно.— У него каждая фактура, каждое лицо в «Трудно быть богом» были изготовлены вручную, замок перестраивался месяцами — так он пересоздавал документальное кино средствами игрового. фото: Марат Абулхатин

— Я считаю — круто, что мы попали в Берлин, круто, что мы получили премию, — рассказал Алексей Герман «МК» сразу после церемонии награждения. Фильм «8 ½» или «Сладкая жизнь» — к действительности гораздо ближе, чем двадцать пять фильмов, снятых трясущейся камерой. Интересно посмотреть фильм Федорченко «Ангелы революции» — потому что я знаю, что Леша безумен каким-то правильным безумством. — Что ты вынес для себя после работы над «Электрическими облаками»?— Я помню время отца: у них всегда были огромные компании по 30-40 человек, в них спорили, говорили про искусство — и все были разными. Какие-то люди силой удерживают маленькую девочку… Мы действительно живем в предвоенное время. — «Под электрическими облаками» — фильм и похожий, и не похожий на тебя. Ну это конец. Я много раз видел, как мои товарищи-архитекторы разговаривают с клиентами. Я отсидел в жюри дебютов в Венеции — таких фильмов, как нам там показывали, во всем мире делается по двести, триста, четыреста в год. Иногда из этого выходит мощное художественное произведение. А теперь у тебя в кадре неоновые брызги.— Цвет — не только важная часть стилистики, но драматургии и даже ритма. Мы когда начали его снимать, кто-то сказал: «Вы что, имели в виду, что он у вас такой Горбачев?» Да нет же! Наверное, это символ? Поэтому мы убивали цвета в «Гарпастуме». Ни хрена это не символ! Мне интересно говорить про таких людей, потому что я сам так устроен. Но я-то говорю о другом. Все разговоры про то, какой был прекрасный Петербург до революции — глупость и ерунда. Это вопрос внутреннего комфорта. — Если уже не наступило.— Мне кажется, такая точка зрения — это позитивный взгляд на мир. Потому что не знал, как это сделать. Почему? Пусть делают это в каждом кадре. Он так и не перешел в цвет, а почему? Что, у нас расстреливают на улицах? Нам с Леной Окопной, художником картины, показалось правильным менять подход к фактурам, глубине кадра, декорациям. Пытались идти в сторону импрессионизма: уловить правду не через копирование, а преломление действительности, ее концентрацию. Снимать блюющих бомжей тоже интересно и даже правильно. — Ты не любишь концепты, но архитектор у тебя с родимым пятном, а наследница — со слуховым аппаратом…— Потому что со слуховым аппаратом ей лучше, чем если бы она была без слухового аппарата. Потому что они ведут эти бесконечные разговоры. И этот дом — его попытка создать неутилитарную, воздушно-великую архитектуру. Приехали его дети, которые все это унаследовали, но не знают, что с эти делать. Потому что я в это верю. — Но ведь это натуральная Вавилонская башня — каждый, кто соприкасается с этим домом, переживает личную драму. Оно обо всем забыло и живет в такой реальности, будто Ленин это — 17 век, а все, что случилось с ним — это такие сказочки. При этом соблюсти поэтическую форму. Потому что у нас архитектор тонкий парень. Но все равно, есть такая вещь, как идеализм. А я не знаю. Но все это было сделано в черно-белом фильме, не забывай. А Луи Франк — он в принципе человек с огромным родимым пятном на лице. — Мне лично осточертело смотреть артхаусные фильмы. Просто снять фильм, в котором можно узнать себя.— Нет, давай поспорим. Осунувшиеся, они потеряли то, зачем жили. О том, что все равно придет поколение, которое что-то хочет. Это просто талантливый дом, чтобы наш архитектор был талантливым. Так что для меня это никакой не символ Вавилонской башни. Но мне интересно с сумасшедшими. И есть люди, которые что-то делают вопреки. — А рядом с пылающими границами — все те же беззаботные герои, которые искренне недоумевают: ну не мог же Сталин загубить столько людей! Невский был забит аляповатыми витринами и смотреть на это сегодня невозможно. Куда их деть? Снимать «Гарпастум» в цвете было невозможно. Да, бабло есть, но им больше ничего не интересно. Даже в самые сложные времена был Мейерхольд, тот же Эйзенштейн. Не просто же так больницы строил. Или: а почему такой дом? Рядом оказывается гастарбайтер. И обрати внимание, как много сегодня сложно одетых молодых людей. Они пытались что-то сделать, выпрыгнуть из этой реальности, встать над ней. А потом нашлись замечательные люди, которые нам помогли.Я довольно четко понял на этом фильме, что количество энергии, которое тебе отпущено, прежде чем ты превратишься в пустышку — оно ограничено. — Тем более для такой картины, которая обращена к русской интеллигенции, для такого русского фильма — на 200 процентов. Это был сознательный шаг? Послушай, в больших городах в России сегодня живет больше тридцати миллионов человек. Но людей такой ответ не устраивает, они продолжают искать в этом какие-то смыслы. История про время варваров, которое наступает. По большому счету это все — некое стихотворение. Украина, Ближний Восток, Афганистан — это же рядом все. Нет, все только начинается. Поэтому с одной стороны у нас получилась еще одна история про то, что в России, если говорить глобально, мало что меняется — ну вот такая у нас страна, распятая в разном времени. А он просто не хочет превращаться в обслугу. А давайте построим!» Видимо, таким образом он частично отдавал долги молодости. Поэтому я рассказываю не про девочку, которая уехала в Лондон — как сделала бы любая нормальная девочка — а про ту, которая осталась и начала заниматься этим домом. И Сережа Михальчук, и Женя Привин помогали нам во всем, придумывали этот фильм вместе с нами. Вот в чем разница. И у каждого они свои. Я вообще хотел резче заканчивать, но в последний момент смягчил. Столько раз меня посылали с разной степенью вежливости. Дом находится на земле, которую отжали у музея. — То, что ты называешь рабским отражением действительности, для российского кино до сих пор задача — почти невыполнимая. Интересно, что сделает Илья Хржановский когда-нибудь… Просто в России очень плохо с актерами под сорок. И нам было абсолютно все равно — есть у него родимое пятно или нет. — Ты меня сейчас тащишь в концептуализм, а я не мыслю концептуально. А с другой стороны, с точки зрения киноязыка, мы сознательно шли в сторону более сложного, плотного, авангардного повествования. Вот Ленка, моя жена — она сумасшедшая, не здоровая. У нас же не одна тайга кругом. Может сидеть двадцать часов и на миллиметр переставлять букву в афише. — И все равно этот неон настраивает на романтический взгляд.— Он не романтический. Я за. Не знаю, этот фильм настолько мучительно давался. Не говорить: вот так правильно, а вот так неправильно, а вытаскивать какие-то наши ощущения. Это часть нашей жизни — она вот такая. Мне сегодня не хватает этой синергии художников, скульптуров, писателей. Ну вот, у меня наверняка будут спрашивать: а почему у тебя девочка сидит на Ленине? Про свое время мы еще ничего не знаем наверняка, но это не мешает тебе впрямую проговаривать в новом фильме: «Война, идет война».— Ну а как по-другому? Я мыслю просто: были архитекторы, молодые ребята, которые придумали некое строение. Ты начинал с черно-белого кино, «Гарпастум» был немного в сепии, «Бумажный солдат» — весь в приглушенных красках. Так что я, конечно, переоценил свое отношение к людям, устройству жизни и вселенной.  Выпрыгивание из русской эстетики. Это наша совместная победа. Нашелся богатый мужик, который сказал: «О! На самом деле, Лена вошла в проект в тот момент, когда мы были в изобразительном тупике. Его товарищи думают, что он инфантильный. У меня ощущение, что они сделаны специально для субтитров.