Хроника новостей

Фото: qoldenmask.ru

— Миндаугас, известно, что вы закрытый человек: не любите давать интервью, избегаете общения с прессой… Почему?

— Есть такая проблема. Когда ловлю себя на том, что немножко привираю, впадаю в ступор. Это ведь записывают. Чтобы выпустить спектакль, иногда тратишь полгода. Изучаешь каждое слово, пробуешь быть правдивым… А тут пять минут — и готово. Что готово? Вот это меня и мучает.

— С вашим приходом в «Маяковку» многое изменилось: открылась сцена на Сретенке, в репертуаре театра появилось много новых названий, но это все изменения внешние. А какие произошли внутренние изменения?

— Я не могу об этом судить. Есть люди, которые следят за изменениями со стороны, — им виднее, что изменилось. Театр — это движущийся механизм; возможно, то, что пришло много новых людей и какое-то количество людей ушло, можно считать внутренними изменениями. Не моя профессия — подводить итоги. Моя — двигаться вперед. Мы видим все вокруг, кроме самих себя. Наверное, кто-то из режиссеров пробовал определить, но для меня последнее дело — формулировать вектор своего развития или движения. Думаю, это не мое дело — это дело зрителя.

— Ваш «Русский роман» — метафизическое путешествие по жизни Льва Толстого и его роману «Анна Каренина», путешествие сквозь призму драматурга Марюса Ивашкявичюса. Сейчас в тандеме с ним вы готовите очередную премьеру — «Изгнание». Что это будет?

— «Изгнание» по жанру — роуд-муви, история пути… Это история эмигранта, литовского русского, в Англии. По замыслу мы охватим его путь в Лондоне, расскажем о двенадцати годах постижения, поиска себя, неких целей и неких учителей.

— Учителей?

— Да. Герой впитывает за это время очень многое. Таким учителем на время станет даже Фредди Меркьюри. И то, что он мертв, не помеха. В Литве эту пьесу смотреть совсем уж страшно. Эмиграция коснулась почти каждого в зрительном зале. В России будет немножко другой угол зрения, восприятия…

— Сцена на Сретенке, малая, превращается в равноценную основной. Вот и премьеру «Изгнания» вы тоже задумали играть там. Почему?

— Преимущество, которое дает малая форма театру, — это преимущество быть немножко безответственнее. Да и ближе к зрителю. За это я очень ценю и люблю малую форму. «Изгнание» выйдет на Сретенке, но если спектакль будет востребован, то возможен и перенос его на основную сцену. У пространства Сергея Михайловича (Бархин — сценограф) есть такая возможность. Я ждал открытия этой сцены. И вот наконец-то смогу поработать здесь.

— А каким образом вы отбираете литературу, которую читаете? Вижу, в вашем кабинете большое количество книг. Можно ли сказать, что прочитанная литература формирует вас как режиссера?

— Я читаю разную литературу. Любимый автор — Томас Манн. Тут (в кабинете) книги по большей части для работы. Сейчас, например, читаю Гончарова, пробую разобраться в истоках. Очень важно, какой материал ты выбираешь. Ведь с ним потом жить. Избегаю очень известных произведений, но это связано с тем, что не хочу попасть в соревнование, кто сделает лучше. Не хочу попасть в ловушку интерпретационного театра. Хотя «Изгнание» уже ставили в Литве, Латвии, Эстонии. В Вильнюсе его выпускал Оскарас Коршуновас. И тут как бы от сравнений не убежишь. Но мне захотелось это рассказать в России.

— Будет ли тема «Изгнания» в России звучать иначе, нежели в Прибалтике?

— А зачем иначе? Я не знаю, как будут смотреть, но где-то, конечно, прозвучит иначе. Делаю, как чувствую и понимаю.

— Это диалог с самим собой?

— Конечно, от себя никуда не денешься. Ценно ведь, когда человек помимо того, что умеет что-то разглядеть в других, может еще и в себе что-то приметить. Если мы не нашли личных точек соприкосновения с материалом, то… сами понимаете.

— Сейчас театр Маяковского запускает проект «Маленькие вечера». Что это будет за формат?

— Это и будут творческие встречи с нашими артистами — например, Аней Ардовой, Виталием Гребенниковым, Светланой Немоляевой, Полиной Лазаревой, Юлей Силаевой, Ольгой Прокофьевой… Наша задача была — создать пространство для встреч. Мы придумали красный зал, выстроили стулья, сделали для них чехлы, создали некую атмосферу творческого пространства. Это Малый зал театра — значит, и встречи эти маленькие. Близкое знакомство друг с другом: артиста и зрителя.

— В последнее время все обзаводятся своими режиссерскими лабораториями при театре: неделя-две репетиций, показ, а потом — при хорошем результате — включение в репертуар. Как вам такая форма работы?

— Я в этом плане авантюрен и люблю предугадывать результат без всяких двухнедельных экспериментов. Мне достаточно разговора. Я редко приглашаю молодых режиссеров, но, дай бог, угадываю пока. С Никитой вот угадал, да и со всеми молодыми… Сейчас у нас будет репетировать Анатолий Шульев — с ним я тоже, надеюсь, угадал.

— Никита Кобелев — феномен вашего театра: выпустил семь спектаклей, среди которых такие монументальные работы, как «Бердичев», «Последние», «Кавказский меловой круг», работает со Студией-OFF… Многие выстраивают параллель между вами и ним, как в свое время между вами и Табаковым. Вы можете назвать Никиту своим учеником?

— Учеником? Да нет, как раз я у него учусь. У нас равные отношения. Единственное, я как опытный человек или как человек, имеющий некую власть, могу дать ему совет. А вообще у нас диалог — какое тут ученичество?

— Вы даете ему творческую свободу?

— Я даю ему творческую ответственность, не свободу. Свобода есть у каждого.

— А вы сами свободны в профессии?

— Кто как понимает свободу… Это такой вопрос, что мы с вами здесь не разберемся в формате интервью.

— Хорошо. Как вы считаете, а есть ли у нас цензура в театре?

— Это зависит от степени свободы, в том числе и личной.

— В следующем году театр Маяковского вступает в юбилейный, 95-й год. В фойе у вас еще недавно висела цитата: «Режиссеры театра, вооруженные разной оптикой, всматриваются в человека». Как вы сформулируете, что будет в 95-м сезоне?

— Увы, но то же самое. Я предложил коллективу: «Давайте прекратим этот текст печатать? Напишем просто, что зданию 130 лет». Этого хватит. Мы очень постоянны в этом смысле: занимаемся одним и тем же и будем заниматься. Всматриваемся в человека. А ничего интереснее и нет.